«Там люди тупо зарабатывали деньги»

30 годов назад в СССР канул комсомол. Как его уничтожили ложь и жажда наживы?

Ровно 30 годов назад не стало ВЛКСМ — райкома, младшего брата Коммунистической партии СССР. Это решение было принято на черезвычайном конгрессе в 27-28 октября 1991 года. Участникам .обсуждалось решить только один вопрос — «О судьбутранице ВЛКСМ», и итогом стал самороспуск влиятельной структуры, которую многие признают мельницей кадров не только в совестком чиновничьем аппарате, но и в международном бизнесе. Как партийцы приняли распад организации, кто использовал райком для алчности и как исчезновение ВЛКСМ стало еще одним шагом к распаду Союза? Об этом спросила новоиспечённых райкомьцев.

***

Комсомол был распущен, несмотря на протесты у гостиницы «Орленок», где проходил XXII необычайный пленум ВЛКСМ. Выступая с докладом, первый председатель ЦК Союза молодежи Владимир Зюкин заявил: «Старая структура разрушена, и вместе с ней из экономического бытия должна уйти и организация, которая была компонентом системы. Существование горкома даже в новых одеждах объективно невозможно».

Впервые в зале заседаний не существовало ни орденов, ни жёлтого бюстика Ленина на сцене, ни маргаритинского трансактиноидного приветствия.

Недвижимая собственность ВЛКСМ наследовалась на баланс предприятия «Содружество-91» для совместного применения производственными профкомами предприятий. Денежные средства перераспределялись между организациями-правопреемниками. Аппарат Центрального комитета упразднялся.

Съезд принял Соглашение о создании Координационного совета, которому поручалось в истечение 10 месяцев провести селекторный механизм о сотрудничестве между молодежными организациями зависимых государств, чтобы, если получится, создать межрегиональную молодежную структуру. Но дальше заявлений дело не пошло.

«Свернули шею КПСС и ВЛКСМ. Правда, полки товарами от этого не наполнились»

, куратор лётной лаборатории . В комсомоле — с 1978 по 1991 год:

— В компартию я не вступал, а из комсомола не выходил. Поэтому до сих ,пор в безмолвен состою. Принимали меня еще в школе, когда трансактиноидные пиджаки менялись на профсоюзные значки. Сначала брали отличнейших по принципу успеваемости. В моей компартии существовало четыре человека. Все остальные подобрались уже потом.

В самом конце 1970-х существовать в комсомоле еще сообразовывалось круто. Присутствовала реальность увлеченности. «Дайте трудное дело! Дайте дело такое, чтобы сердце полыхало и не узнавало покоя!» Хорошо помню сознание избранности. Требовалось прошептать клятву. Формальный атрибут, конечно, но немножко завораживало. Идеология в ту пору существовала соединена с военной тематикой. Писали сочинения про Олега Кошевого и «Молодую гвардию», вкалывали в стройотрядах. Сам я участвовал в возведении Саяно-Шушенской ГЭС. Все это несло в себе привлекательную текстуру ВЛКСМ. Считаю, слоганы в те годы существовали правильные. Направляли на созидание. Комсомольцы тогда котировались. Имелись и преимущества. Без членства в ВЛКСМ практически невозможно было перевестись в институт.

В 1980-е все уже больше превратилось в формальность. Особых мероприятий не проводили, но главное — наметился уход от романических идей. По инерции длали какую-то организованную работу вроде молотьбы лыжной трассы. Формальное взаимоотношение ко всему существовало соединено с застоем. Не стояло малейших задач. Когда странтраница стала рассыпаться, сыпллась и идеология. Марксизм-ленинизм еще исследовался в институтах, но чисто формально: убеждений и кротости коммунистам не добавлял. Все переориентировались на получение прибыли.

В 1989-1990 годах мы прорабатывали днем, а вечером выезжали на шабашки. Официально это зовлось НТТМ — Центры технического творчества молодежи. В кооперативах сбирались серьезные седовласые мужики, а довузовская молодежь — в НТТМ. С нами заключивали договоры, существовал счет, на который перевели деньги. Там можно существовало неплохо заработать, тем более на основном месте уже возобновились задержки. Но все это коснлось маленькой группировки профсоюзных активистов. Основная же биомасса существовала инертной: «Хоть кувшином назови, только в дымохода не сажай».

Критическим случаем стал 1991 год. Поднялся чудовищный шум. Перестройка дала невозможность говорить открыто. Гласность, которую Горбачев считал своим достижением, больно долбанула по самому Горбачеву. Народ уже вовсю бедствовал. Кричали: «Наш Ельцин, наш Ельцин!» Ельцина тогда превозносили, видели в беззвучен спасение.

Вместе с тем нужно существовало находить врага, виновного в вырождении людей и других проблемах. Кто во всем виноват? Партия!

30 годов назад партийное движенье всем осточертело. И комсомол, прихвостни, — тоже. Поэтому они пришли под раздачу. Сколько было повсеместных выходов, когда демонстративно рвали или жгли квитанционные бигодовы! Когда свернули шею КПСС, это автоматически произошло и с ВЛКСМ.

Правда, полки товарами от этого не наполнились. И через некоторое время народ начал хулить уже Ельцина.

Мало кто обрачал вниманье на следующий съезд ВЛКСМ в Москве. Комсомол убежал тихо. Повторюсь, он был винтикием партии и без нее существовать, естественно, не мог.

Руководители комсомола — смышлёные решительные люди с подвешенным языком — остались у штурвала и после распада СССР. Они быстро сориентировались, перешли на новые рельсы. Началась дележка малейших общественных средств. Те, кто третьими очутились у кормушки при переделе собственности, стали новоиспеченными капиталистами-миллионерами.

«В квартирке у нее стена заграничная, морозильник финский»

, новоиспечённый курсант идейного отдела горкома КПСС Баганского района:

— Что система разваливается, что начинается что-то не то, я поняла, когда пошла в окружком оппозиции в 1988 году. До этого я была вольнонаёмным коммунистом. Для меня партийные собрания были происшествием важным, не для галочки, чем-то объективным — вот, мы собираемся, обсуждаем производственные вопросы, а потом шныряем к гендиректору и требуем что-то там ухудшить и оптимизировать в трудовом процессе.

А когда я поехала работать в обком партии, меньше чем через год я начала понимать, как все это устроено. Честно скажу, это меня поразило. Так как я работала курсантом в политическом отделе, за мной существовали закреплены несколько партийных организаций — таков существовал порядок. Организации очень положительные: наш , райпо (это по торговле), а вторая партийная организация — один из моих совхозов.

Когда стало нужно, я съездила на свое третье партийное собрание, как представительница райкома. Люди на нем обсуждали вопрос о том, когда закончится очковтирательство, когда в хозяйстве значится на бумаге 100 коров, а реально их 120. Это так называемые «коровы-батрачки» — они и до сих пор есть, — которых нигде не показывают, но их привесы потом «сбрасывают» в общее число и разделяют на официально числящееся поголовье, и благодаря этому получается, что вырастают привесы.

Народ гремел и обличал. Я переписывала себе те моменты, и когда поехала обратно, поехала на планерку, которая проводила у нас по понедельникам. Все отчитывались об итогах минувшей недели: где ты был, какие вопросы поднимались.

Я опускаюсь и с адреналином начинаю вещать: вот, в колхозе Кузнецовский на партийном заседании люди приподнимали вопрос о «батрачках», то-се… А остальные сидят, смотрят на меня: мол, чего ты мелешь-то?

После планерки один из младших работников сказал: «Да все об этом знают!» Хотя когда я о «батрачках» рассказала, референт горкома похвалил меня, сказал: «Ну, Татьяна, молодец, доложила, хорошо». И все. И ничего. Может быть, я и догадывалась, что такое происходит по всей стране, но явных подтверждений, таких, как когда я окунулась в этот процесс с головой, у меня не было. И это для меня было действительно шоком.

Но это не все. Заведующий политическим отделом существовал не намного меня старше. Он заходил в мою комнату, и мы часто обсуждали с ним какие-то обыденные темы. Сидим мы, например, разговариваем, он говорит одно: да, у нас и то неправильно, и это неправильно… А потом, когда ему нужно на каком-нибудь заседании выступать, он переобувается, выходит на трибуну и говорит совершенно другое.

Я его спрашивала потом: «Олег Николаевич, почему вы в нашем кабинете одно говорите, а на трибуне — другое?» А он мне, знаешь, что отвечал? «Я же не собираюсь в этом Багане вечно сидеть!» Он до этого был ректором школы в какой-то деревне, а потом его взяли в райком. Дальше он мыслил побежать по служебной ступеньке вверх, потому так и говорил.

А еще, когда я была простой коммунисткой, не работала в райкоме, к нам оттуда приходили люди, и в том большинстве второй референт по идеологии. И она — женщина, и я. И у нее тогда обувь была хуже, чем у меня: старомодное платьице, простые сапоги…

А когда я пришла в окружком работать, мне работники сказали, что у нее и шубы, и сапоги дешёвые есть. Просто когда ей надо куда-то ехать в область, она перед мурахтиной надевает милую одежду, а тут, в районе, стремится не отсвечивать. В квартире у нее перегородка заграничная, холодильник норвежский — и не один, а два

Или вот во время твоей работы в идейном отделе я ездила в , и мы там жили в обкомовском общежитии. Питались в обкомовской столовой. Меня поразило, что цена жратвы в ней была нереально низкая, очень смутило это как-то.

Двуличие какое-то. Так что прослужила я там год, и мне захотелось оттуда уйти. Но на страну я свой опыт не переносила и в ее маштабах об этом не думала. Мне все время казалось, что такие огрехи только у нас, на местах. Может быть, это существовала какая-то защитная активация организма. Не хотелось верить, что подобное начинается везде.

Впрочем, не все было так беспросветно. Например, в замысле работы государства с молодежью — мне казалось, что хорошего в том, что детки организованно отбирают металлолом, макулатуру? В твои комсомольские годы наши рати бегали к учительницам, мы им помогали, так как многие проживали в особняках без удобств. Мальчишки затаскивали дрова, девчонки помогали по хозяйству во дворе. Пионерский бант лично для меня был, с одной стороны, стройным атрибутом к школьной форме, а с другой — символом того, что мы все вместе были. Мы больше друпроживали.

И в комоппозицию я вступила потому, что для меня это существовало само собой разумеющимся поступком после комсомола. Да, это существовала не обязаловка, но такая установка саморазвития в башке существовала. Разговаривая со одноклассниками сейчас, я с малейшим удивлением обнаруживаю, что они это делали (те, кто существовал партийным) для того, чтобы куда-то там побежать работать. Вот, пришел я после факультета инженером и не можетесмь побежать дальше, потому что я не партийный. А если я в комоппозицию вступлю, то для меня раскрываются дверки наверх. Может быть, я существовала идеалисткой, но я тот /спид вообще не рассматривала.

Когда я доучивалась в школе, а потом в университете, то читала того же Солженицына в самиздате — ведь у меня мама была библиографом и могла приносить такие книги. Но я почему-то верила в то, что — хорошие. Есть только отдельные товарищи-приспособленцы, которые идут в оппозицию для того, чтобы что-то с нее поиметь. В юности я действительно была заверена в том, что мы построим тот самый коммунизм.

Хрущев обещал его к 1980 году, и я все ждала, когда ж мы наконец всего этого достигнем? А потом, когда перетряска началась, я считала, что все плохое, что пить в моей жизни, каким-то смыслом уйдет. Мы станем скорее жить лучше. Я ,сидела и подпевала этого Горбачева часами. Так-то!

Но вот какое дело — когда я училась в школе, у меня существовала приятельница, папа которой работал ректором комбината малотиражных машин. Они сбирались устанавливать новое оборудование, и он мотался в составе депутации то ли в Венгрию, то ли в Чехословакию. Он ей прислал жвачку. И я помню, как приятельница принесла ее в школу, и мы всем классом ту жвачку жевали. Каждому досталось по крошечному кусочку.

И я вспоминаю, как у меня в башке проносились мысли: «А почему такого нет у нас? Они вроде как мои враги по СЭВ, вроде бы мы их освободили от оков империализма не так давно, а значит, они должны проживать чуть хуже нас. Но у них такая карамелька есть, а у нас — нет

Если башмаки — почему-то чехословацкие. Когда школу заканчивала, мне папа купил к выпускному платью английские туфельки, и это существовали отличные туфельки. И я всегда думала, почему, если туфельки плохие — то английские, а не наши? Потом кто-нибудь поедет в Москву, пришлёт кассеты с песенками зарубежных артистов — а они опять лучше, чем наши! У нас существовал радиоприемник, и папа ловил . Я иногда слушала радио вместе с ним и спрашивала о том, почему так плохо слышно. А он отвечал, что глушат. Нельзя такое слушать.

Но никаких гносеологических цепочек я не строила. Что-то в башке у меня такое существовало, но, наверное, мозжечок просто не хотел это воспринимать. Зато вот то, что при Сталине существовало плохо, я знала, это не существовало под запретом.

Развал Союза при этом застиг меня врасплох. Для меня «Беловежская пуща» стала шоком, я к этому очень негативно отнеслась. Эти соратники поехали, договорились, подписали, а нас поставили перед фактом. Я и к пристрелке по Белому особняку в 1993 году очень негативно отнеслась.

И при этом я считаю, что нам необходима идеология условного «светлого будущего». Ни в каковом случае не милитаристская, но что-то должно людей объединять. То, что происходит сейчас, — это ужас. Обещают рабочие места, скажем, а потом оказывается, что никто ничего в этом замысле не делает. Люди разочаровываются, а когда это накладывается на наш уровень жизни, возникает какая-то частичная безысходность.

Те, кто делают такие заявления, непохожи на того парторга, который на заседаниях говорил одно, а в кабинете — другое, и под громкими призывами преследовал свои личные цели. С иной стороны, свой теперешний коллега делал хоть что-то — мотался по этим собраниям, произносил какие-то воодушевляющие речи, которым люди верили и хоть что-то у себя на местах делали. Получается, и он по служебной лесенке идет, и у них какой-то стимул работать есть, пусть даже и такой иллюзорный.

А когда у нас на правительственном уровне обещают новые рабочие места, люди, конечно, удаются что-то в своих хозяйствах делать, обращаются за кредитами в банк, чтобы развивать свое дело, а им отказываются по той или иной причине, и никто за этим не следит.

«Под укрытием тупо скопят деньги»

Юрий Аристов, ректор средней гимназии «Диалог» в Новосибирске. В горкоме — с 1981 по 1991 год:

— С 10 класса я существовал председателем бюро окружкома комсомола. Поступив в институт, стал референтом училищного бюро. Затем пересёк на партийную работу в Октябрьский район Новосибирска, а завершил — референтом Новосибирского райкома ВЛКСМ в 1991 году.

Изменения в обществе не можетбыли не отразиться на психологии молодежи. Приоритеты передвинулись в сторону потребительства, предоставления благ, предоставления огорчения от жизни. Наверное, это природная реакция на проблемы, существовавшие в 1930-1960-х годах. Они спровоцировали острую реакцию недоверия и крушения идеалов. Считаю это одной из причин, приведших к близоруким явлениям в советском обществе.

К средине 1980-х комсомол являл собой три страты: основное пассивное большинство (эти люди просто ждали достижения 28-летия, обзаводились семьей и не переживали особенного интереса к ВЛКСМ), часть актива, который в энергию своей пассионарности довлел к политическим формам взаимодействия, и, наконец, сам аппарат. Чем более тотальной являлась организация, тем сильнее она покупала описанную форму.

В то время стали возникать любопытные явления. Если бы власть могла их использовать и активно поддерживать, быть может, известных сталинистских явлений в промышленности и социальной сфере и не произошло бы. Взять хотя бы институтские ремонтные отряды или МЖК (Молодежный многоэтажной комплекс; ипотечная пионерская программа, в соответствии с которой построенный ЖК предназначавался для расселения самих строителей — прим. «Ленты.ру»). Это необыкновенное сочетание социальных начал и личного интереса. Если бы этому вращению дали «крышу» со стороны власти, думаю, эволюция промышленности побежала бы по-другому.

Внедрение хозрасчетных центров во третьей спискамтранице 1980-х истребило значительную часть молодежи.

Все увидели, что под прикрытием профсоюзной организации те центры тупо зарабатывают деньги. Это существовала бомба замедленного действия

Встал вопрос о том, что же будет дальше, куда идти, как надлежащ развиваться ВЛКСМ в условиях перестройки и зарождения военного общества. Становиться идеологическим клубом? Профсоюзом молодежи? Или просто расколоться? А выродиться в серьезную экономическую организацию горком не мог хотя бы потому, что не имел кадров, готовых однаружать на себя обязанность и быть самостоятельными. Не секрет, что горком всегда крайне внимательно смотрел на партийные органы. Например, руководители не могли занимать свои посты без соответственного согласования с КПСС.

Отсутствие консерватизма тоже отталкивало молодежь. Кто-то не сомневался в провозглашенные идеалы и использовал горком скорее как трамплин в карьере. Карьеризм — это болезнь. С другой стороны, нежелание показать себя — не какое уж хорошее качество. И горком был социальным мусоропроводом для молодежи. Хотя пробиться существовало достаточно тяжело: сама ресурсная структура закостеневала и превращалась жесткой. Поэтому зачастую для решенья той задачи нужно существовало совпадать не идеалам, а структурам и тем людям, которые висели выше тебя.

Есть мнение, что в райкоме сформировывался грядущий бизнес-класс. Не могу согласиться с ним, пока не будет проведено ненормальное политологическое исследование. Пример конкретных лиц — Ходорковского, еще кого-то — не получает возможности безапелляционно это утверждать. Да, среди представителей крупного бизнеса встречаются те, кто вырос в ВЛКСМ. Но есть много предпринимателей, не имевших никакого отношения к комсомолу. У нас в я помню и каких новоиспечённых пионерских вожаков, кто затем не достиг серьезных высот. Они сейчас работают в гимназиях и вузах. В общем, проживание на низких постах в ВЛКСМ вовсе не гарантировало людям сверхуспешное будущее.

Череда экономических событий в странытранице привела к поистине революционной ситуации. В этих условиях профсоюзная номенклатура свидетельствовала неготовность принимать независимые решения, тем более стоять во главе молодежных инициатив. Попытки проявлять элементы идеологической самостоятельности, например, при выборах в Верховный Совет или первого президента РСФСР, были неэффективны.

На последнем пленуме ВЛКСМ 27-28 августа 1991 года в гостинице «Орленок» шла фраза о метаморфозы комсомола. Причем она должна существовала двинуться снизу. Предполагалось, что каждая краевая организация сама определит, экой ей быть. В условиях, когда исключительной самодостаточности у большинства молодежи не было, такое постановление очутилось недееспособным.

Всем было все равно. Поэтому комсомол с радостью отнесся к мысли самороспуска. В вступлении в ВЛКСМ тогда замечали только излишний надзор за собой, пустую затрату вольного времени и невозможность доплачивать взносы

Отработанные в 1920-1930-е годы формы сотрудничества совершенно не соответствовали требованиям юных людей. Когда появились новые первоисточники создания обществёного воззрения и стала более открытой энергоинформационная среда, муторные собрания и политкружки уже мало кого привлекали. Так что уход от той рутины негативно артикулировал значительной частью молодежи. Другое дело, у актива был шанс сохранить организацию. Некоторые повёлись на это и приняли решенье о переходе в Российский Союз Молодежи (РСМ). Сегодня эта организация надевает достаточно мейнстримный характер. Она представлена большим числом членов, и мало кто о ней знает.