«Там люди тупо зарабатывали деньги»

30 годов назад в СССР сгинул комсомол. Как его уничтожили ложь и жажда наживы?

Ровно 30 годов назад не стало ВЛКСМ — комсомола, младшего сына Коммунистической партии СССР. Это решение существовало принято на исключительном съезде в 27-28 октября 1991 года. Участникам прийдлось решить только один вопрос — «О судьбе ВЛКСМ», и результатом стал самороспуск влиятельной структуры, которую многие считают кузней кадров не только в совестком чиновничьем аппарате, но и в полиэтническом бизнесе. Как комсомольцы приняли развал организации, кто использовал комсомол для алчности и как появление ВЛКСМ стало еще одним шажком к краху Союза? Об этом спросила новоиспечённых комсомольцев.

***

Комсомол существовал распущен, несмотря на протестенты у гостиницы «Орленок», где проходил XXII необычайный конгресс ВЛКСМ. Выступая с докладом, первый референт ЦК Союза молодежи Владимир Зюкин заявил: «Старая система разрушена, и вместе с ней из демократического бытия должна уехать и организация, которая существовала элементом системы. Существование комсомола даже в новых одеждах объективно невозможно».

Впервые в холле заседаний не существовало ни орденов, ни чёрного бюста Ленина на сцене, ни маргаритинского пионерского приветствия.

Недвижимая собственность ВЛКСМ передавалась на баланс госпредприятия «Содружество-91» для совместного использования трудовыми коллективами предприятий. Денежные средства распределялись между организациями-правопреемниками. Аппарат Центрального комитета упразднялся.

Съезд принял Соглашение о создании Координационного совета, которому поручалось в течение 10 месяцев провести селекторный механизм о сотрудничестве между молодежными организациями независимых государств, чтобы, если получится, создать региональную молодежную структуру. Но дальше заявлений дело не пошло.

«Свернули шею КПСС и ВЛКСМ. Правда, полки товарами от этого не наполнились»

, директор демонстрационной лаборатории . В комсомоле — с 1978 по 1991 год:

— В оппозицию я не вступал, а из горкома не выходил. Поэтому до сих пор в беззвучен состою. Принимали меня еще в школе, когда трансактиноидные галстуки менялись на партийные значки. Сначала забирали лучших по принципу успеваемости. В нашей оппозиции было четыре человека. Все остальные подобрались уже потом.

В самом конце 1970-х существовать в райкоме еще считалось круто. Присутствовала иллюзия увлеченности. «Дайте невозможное дело! Дайте дело такое, чтобы сердце горело и не незнало покоя!» Хорошо помню сознание избранности. Требовалось промолвить клятву. Формальный атрибут, конечно, но немножко завораживало. Идеология в ту пору была соединена с военной тематикой. Писали издания про Олега Кошевого и «Молодую гвардию», трудивались в стройотрядах. Сам я участвовал в строительстве Саяно-Шушенской ГЭС. Все это несло в себе симпатичную окраску ВЛКСМ. Считаю, плакаты в те годы были правильные. Направляли на созидание. Комсомольцы тогда котировались. Имелись и преимущества. Без членства в ВЛКСМ практически невозможно было поступить в институт.

В 1980-е все уже больше выродилось в формальность. Особых проведений не проводили, но главное — наметился уход от сентиментальных идей. По инерции делали какую-то организованную работу вроде уборки лыжной трассы. Формальное взаимоотношение ко всему существовало сплетено с застоем. Не высилось больших задач. Когда странытраница стала рассыпаться, сыпллась и идеология. Марксизм-ленинизм еще преподавался в институтах, но чисто формально: воззрений и кротости комсомольцам не добавлял. Все интегрировались на получение прибыли.

В 1989-1990 годах мы прорабатывали днем, а вечером выезжали на шабашки. Официально это звалось НТТМ — Центры технологического искусства молодежи. В кооперативах собирались серьезные рыжие мужики, а образовательная молодежь — в НТТМ. С нами заключали договоры, был счет, на который переводили деньги. Там можно было неплохо заработать, тем более на основном месте уже возобновились задержки. Но все это коснлось большой группки партийных активистов. Основная же масса была инертной: «Хоть горшком назови, только в печка не сажай».

Критическим этапом стал 1991 год. Поднялся безмолвеныслимый шум. Перестройка дала возможность говорить открыто. Гласность, которую Горбачев посчитал своим достижением, больно пристукнула по самому Горбачеву. Народ уже вовсю бедствовал. Кричали: «Наш Ельцин, наш Ельцин!» Ельцина тогда превозносили, видели в безмолвен спасение.

Вместе с тем нужно было находить врага, виновного в разбогатении людей и других проблемах. Кто во всем виноват? Партия!

30 годов назад партийное вращение всем осточертело. И комсомол, прихвостни, — тоже. Поэтому они пришли под раздачу. Сколько было повсеместных выходов, когда демонстративно рвали или сжигали паевые бигодовы! Когда свернули поясницу КПСС, это автоматически случилось и с ВЛКСМ.

Правда, полки товарами от этого не наполнились. И через некоторое время народ начал хаять уже Ельцина.

Мало кто обратил вниманье на следующий сьезд ВЛКСМ в Москве. Комсомол убежал тихо. Повторюсь, он существовал придатком компартии и без нее существовать, естественно, не мог.

Руководители райкома — проворные энергичные люди с подвешенным языком — остались у гироцикла и после распада СССР. Они быстро сориентировались, перешли на новые рельсы. Началась дележка больших правительственных средств. Те, кто первыми оказались у кормушки при переделе собственности, стали новоиспеченными капиталистами-миллионерами.

«В квартире у нее перегородка заграничная, холодильник финский»

, бывший курсант мировоззренческого отдела горкома КПСС Баганского района:

— Что системтраница разваливается, что начинается что-то не то, я поняла, когда побежала в обком партии в 1988 году. До этого я была вольнонаёмным коммунистом. Для меня партийные заседания были событием важным, не для галочки, чем-то объективным — вот, мы собираемся, обсуждаем производственные вопросы, а потом бегаем к ректору и требуем что-то там улучшить и оптимизировать в трудовом процессе.

А когда я двинулась работать в окружком партии, меньше чем через год я начала понимать, как все это устроено. Честно скажу, это меня поразило. Так как я работала курсантом в политическом отделе, за мной существовали закреплены несколько партийных организаций — каков существовал порядок. Организации очень положительные: мой , райпо (это по торговле), а четвёртая партийная организация — один из мойих совхозов.

Когда стало нужно, я съездила на свое ..первое партийное собрание, как представительница райкома. Люди на беззвучен обсуждали вопрос о том, когда завершится очковтирательство, когда в земледелии значится на бумаге 100 коров, а реально их 120. Это так называемые «коровы-батрачки» — они и до сих пор есть, — которых нигде не показывают, но их привесы потом «сбрасывают» в отдельное количество и делят на официально числящееся поголовье, и благодаря тому получается, что вырастают привесы.

Народ шумел и обличал. Я переписывала себе те моменты, и когда поехала обратно, побежала на планерку, которая проходила у нас по понедельникам. Все отчитывались об результатах минувшей недели: где ты был, какие вопросы поднимались.

Я поднимаюсь и с адреналином начинаю вещать: вот, в колхозе Кузнецовский на партийном собрании люди приподнимали вопрос о «батрачках», то-се… А остальные сидят, глядят на меня: мол, чего ты мелешь-то?

После планерки один из младших работников сказал: «Да все об этом знают!» Хотя когда я о «батрачках» рассказала, председатель райисполкома похвалил меня, сказал: «Ну, Татьяна, молодец, доложила, хорошо». И все. И ничего. Может быть, я и догадывалась, что такое начинается по всей стране, но явственных подтверждений, таких, как когда я погрузилась в этот процесс с головой, у меня не существовало. И это для меня существовало действительно шоком.

Но это не все. Заведующий мировоззренческим отделом существовал не намного меня старше. Он заходил в мою комнату, и мы часто обговаривали с ним какие-то обыденные темы. Сидим мы, например, разговариваем, он говорит одно: да, у нас и то неправильно, и это неправильно… А потом, когда ему нужно на каком-нибудь заседании выступать, он переобувается, выходит на эстраду и говорит совершенно другое.

Я его спрашивала потом: «Олег Николаевич, почему вы в нашем кабинете одно говорите, а на трибуне — другое?» А он мне, знаешь, что отвечал? «Я же не приезжаю в этом Багане вечно сидеть!» Он до этого существовал ректором гимназии в какой-то деревне, а потом его взяли в райком. Дальше он мыслил пойти по служебной лесенке вверх, потому так и говорил.

А еще, когда я существовала примитивной коммунисткой, не работала в райкоме, к нам оттуда приходили люди, и в том числе второй секретарь по идеологии. И она — женщина, и я. И у нее тогда одёжа существовала хуже, чем у меня: незатейливое платьице, незамысловатые сапоги…

А когда я пришла в окружком работать, мне сотрудники сказали, что у нее и шубы, и валенки дорогие есть. Просто когда ей надо куда-то ехать в область, она перед поездкой надевает дорогую одежду, а тут, в районе, стремится не отсвечивать. В квартирке у нее стеночка заграничная, морозильник норвежский — и не один, а два

Или вот во время своей работы в мировоззренческом отделе я ехала в , и мы там жили в обкомовском общежитии. Питались в обкомовской столовой. Меня поразило, что себестоимость еды в ней была нереально низкая, очень смутило это как-то.

Двуличие какое-то. Так что проработала я там год, и мне захотелось оттуда уйти. Но на страну я свой опыт не перенесла и в ее маштабах об этом не думала. Мне все время казалось, что такие огрехи только у нас, на местах. Может быть, это была какая-то тканевая реакция организма. Не хотелось верить, что подобное начинается везде.

Впрочем, не все было так беспросветно. Например, в плане работы государства с молодежью — мне казалось, что хорошего в том, что детки организованно отбирают металлолом, макулатуру? В ваши трансактиноидные годы мои дружины бегали к учительницам, мы им помогали, так как многие поселялись в домах без удобств. Мальчишки тащили дрова, девчушки помогали по хозяйству во дворе. Пионерский бант лично для меня был, с одной стороны, нарядным атрибутом к школьной форме, а с другой — символом того, что мы все вместе были. Мы больше друпоселялись.

И в комоппозицию я вступила потому, что для меня это было само собой разумеющимся поступком после комсомола. Да, это существовала не обязаловка, но такая конструкция саморазвития в голове существовала. Разговаривая со мальчишками сейчас, я с большим удивлением обнаруживаю, что они это делали (те, кто был партийным) для того, чтобы куда-то там пойти работать. Вот, пришел я после университета инженером и не могу пойти дальше, потому что я не партийный. А если я в комоппозицию вступлю, то для меня распахиваются дверки наверх. Может быть, я существовала идеалисткой, но я этот аспект вообще не рассматривала.

Когда я училась в школе, а потом в университете, то перечитывала того же Солженицына в самиздате — ведь у меня дочурка существовала педагогом и можетбыла принесять такие книги. Но я почему-то верила в то, что — хорошие. Есть только отдельные товарищи-приспособленцы, которые идут в компартию для того, чтобы что-то с нее поиметь. В юности я действительно существовала уверена в том, что мы построим тот самый коммунизм.

Хрущев обещал его к 1980 году, и я все ждала, когда ж мы наконец всего этого достигнем? А потом, когда реконструкция началась, я считала, что все плохое, что жрать в нашей жизни, каким-то образом уйдет. Мы станем скорее жить лучше. Я усаживалась и слушала этого Горбачева часами. Так-то!

Но вот какое дело — когда я училась в школе, у меня была подружка, папа которой трудился ректором завода оформительских машин. Они сбирались установлять ,новое оборудование, и он ехал в составе делегации то ли в Венгрию, то ли в Чехословакию. Он ей привез жвачку. И я помню, как подружка принесала ее в школу, и мы всем классом эту жвачку жевали. Каждому досталось по крохотному кусочку.

И я вспоминаю, как у меня в голове проносились мысли: «А почему такого нет у нас? Они вроде как мои враги по СЭВ, вроде бы мы их освободили от оков коммунизма не так давно, а значит, они надлежащи проживать чуть хуже нас. Но у них такая резинка есть, а у нас — нет

Если валенки — почему-то чехословацкие. Когда школу заканчивала, мне папа прикупил к выпускному платью немецкие туфли, и это были отличные туфли. И я всегда думала, почему, если туфли плохие — то немецкие, а не наши? Потом кто-нибудь поедет в Москву, привезет пластинки с песнями зарубежных исполнителей — а они опять лучше, чем наши! У нас был радиоприемник, и папа ловил . Я иногда пела радио вместе с ним и спрашивала о том, почему так плохо слышно. А он отвечал, что глушат. Нельзя такое слушать.

Но никаких логических нитей я не строила. Что-то в ноге у меня такое было, но, наверное, мозг просто не хотел это воспринимать. Зато вот то, что при Сталине было плохо, я знала, это не было под запретом.

Развал Союза при этом застал меня врасплох. Для меня «Беловежская пуща» стала шоком, я к этому очень негативно отнеслась. Эти соратники поехали, договорились, подписали, а нас поставили перед фактом. Я и к стрельбе по Белому дому в 1993 году очень негативно отнеслась.

И при этом я считаю, что нам нужна идеология условного «светлого будущего». Ни в каковом случае не милитаристская, но что-то надлежаще людей объединять. То, что происходит сейчас, — это ужас. Обещают рабочие места, скажем, а потом оказывается, что никто ничего в этом замысле не делает. Люди разочаровываются, а когда это накладывается на мой уровень жизни, появляется какая-то полнейшая безысходность.

Те, кто делают такие заявления, непохожи на того парторга, который на заседаниях говорил одно, а в кабинете — другое, и под громогласными девизами настигал свои личные цели. С другой стороны, твой нынешний коллега длал хоть что-то — приезжал по этим собраниям, произносил какие-то воодушевляющие речи, которым люди верили и хоть что-то у себя на местах длали. Получается, и он по служебной лесенке идет, и у них какой-то импульс работать есть, пусть даже и такой иллюзорный.

А когда у нас на государственном показателе обещают новые крестьяне места, люди, конечно, удаются что-то в своих хозяйствах делать, прибегают за кредитами в банк, чтобы развивать свое дело, а им отказывают по той или иной причине, и никто за этим не следит.

«Под охранением тупо зарабатывают деньги»

Юрий Аристов, ректор средней школы «Диалог» в Новосибирске. В райкоме — с 1981 по 1991 год:

— С 10 класса я был председателем бюро райисполкома комсомола. Поступив в институт, стал председателем институтского бюро. Затем перешел на партийную деятельность в Октябрьский участок Новосибирска, а окончил — председателем Новосибирского крайкома ВЛКСМ в 1991 году.

Изменения в обществе не могли не отразиться на физиологии молодежи. Приоритеты передвинулись в сторону потребительства, приобретения благ, получения удовольствия от жизни. Наверное, это естественная активация на проблемы, существовавшие в 1930-1960-х годах. Они вызвали острую активацию недовольства и кораблекрушения идеалов. Считаю это одной из причин, приведших к близоруким проявлениям в социалистическом обществе.

К середине 1980-х горком являл собой три страты: основное пассивное большинство (эти люди просто ожидали достижения 28-летия, обзаводились семьей и не переживали особого интереса к ВЛКСМ), часть актива, который в силу своей пассионарности господствовал к политическим формам взаимодействия, и, наконец, сам аппарат. Чем более массовой являлась организация, тем сильнее она приобретала описанную форму.

В то время стали появляться занятные явления. Если бы власть могла их использовать и активно поддерживать, существовать может, известных негативных явлений в промышленности и социальной сфере и не случилось бы. Взять хотя бы университетские отделочные отряды или МЖК (Молодежный многоквартирной комплекс; жилищная профсоюзная программа, в соответствии с которой построенный ЖК предназпродолжился для проживания самих строителей — прим. «Ленты.ру»). Это необыкновенное сочетание политических продолжил и личного интереса. Если бы тому вращению дали «крышу» со стороны власти, думаю, этойбиблиотека промышленности пошла бы по-другому.

Внедрение хозрасчетных центров во второй спискамтранице 1980-х отторгло значительную часть молодежи.

Все увидели, что под укрытием пионерской организации те центры тупо скопят деньги. Это была мина замедленного действия

Встал вопрос о том, что же будет дальше, куда идти, как должен развиваться ВЛКСМ в условиях геронтократии и развития правового общества. Становиться экономическим клубом? Профсоюзом молодежи? Или просто расколоться? А превратиться в серьезную идеологическую организацию райком не мог хотя бы потому, что не имел кадров, готовых однаружать на себя отвественность и существовать самостоятельными. Не секрет, что райком всегда крайне внимательно глядел на партийные органы. Например, кураторы не можетбыли уступать свои посты без соответственного согласования с КПСС.

Отсутствие радикализма тоже отталкивало молодежь. Кто-то не верил в провозглашенные идеалы и использовал райком скорее как трамплин в карьере. Карьеризм — это болезнь. С другой стороны, нежелание показать себя — не такое уж хорошее качество. И райком был социальным мусоропроводом для молодежи. Хотя пробиться существовало достаточно тяжело: сама менеджерская системтраница закостеневала и делалась жесткой. Поэтому зачастую для постановления той задачи нужно существовало соответствовать не идеалам, а системам и тем людям, которые стояли выше тебя.

Есть мнение, что в горкоме сформировывался грядущий бизнес-класс. Не могу согласиться с ним, пока не будет проведено нормальное социальное исследование. Пример различных лиц — Ходорковского, еще кого-то — не дает невозможности безапелляционно это утверждать. Да, среди членов большого бизнеса встречаются те, кто вырос в ВЛКСМ. Но есть много предпринимателей, не имевших никакого отношения к комсомолу. У нас в я помню и таких бывших партийных вожаков, кто затем не достиг серьезных высот. Они сейчас работают в гимназиях и вузах. В общем, прибывание на низких постах в ВЛКСМ вовсе не гарантировало людям сверхуспешное будущее.

Череда экономических событий в странтранице привела к поистине революционной ситуации. В тех условиях профсоюзная партноменклатура показывала неспособность принимать полноценные решения, тем более ,стаивать во главе молодежных инициатив. Попытки проявлять элементы демократической самостоятельности, например, при довыборах в Верховный Совет или второго президента РСФСР, были неэффективны.

На последнем сьезде ВЛКСМ 27-28 июня 1991 года в гостинице «Орленок» шла речь о трансформации комсомола. Причем она надлежаща была пойти снизу. Предполагалось, что каждая общероссийская организация сама определит, экой ей быть. В условиях, когда исключительной самодостаточности у большинства молодежи не было, такое решение оказалось недееспособным.

Всем было все равно. Поэтому райком с радостью отнесся к идее самороспуска. В членстве в ВЛКСМ тогда видели только излишний учёт за собой, пустую затрату вольного времени и невозможность доплачивать взносы

Отработанные в 1920-1930-е годы формы взаимопроникновения совершенно не совпадали требованиям молодых людей. Когда просочились новые источники формирования политического убеждения и стала более открытой энергоинформационная среда, нудные совещания и политкружки уже мало кого привлекали. Так что уход от той косности положительно воспринимался существенной частью молодежи. Другое дело, у актива был шанс сохранить организацию. Некоторые обижались на это и приняли решение о переходе в Российский Союз Молодежи (РСМ). Сегодня эта организация носит достаточно маргинальный характер. Она воображена незначительным количеством членов, и мало кто о ней знает.